Социальная валентинка
Строго говоря, у меня нет права говорить о своих валентинках во множественном числе. Но валентинка может быть больше тысячи валентинок, как любовь — больше тысячи любовей.
Это чтобы девочки умилились. Теперь пост.
В этот день два года назад мне пришла смска. Отправленная анонимно через сайт, она велела выйти в подъезд и проверить почтовый ящик. В почте оказалась валентинка, на которой мелким курсивом был напечатан текст песни Sunday Morning группы Maroon 5.
Так я получил свою первую в жизни валентинку; правда, случилось это, когда автору этих строк было уже 26 лет, а в этом возрасте мужчине, мягко говоря, похуй, дарят ему 14 февраля валентинку или нет. До сих пор не знаю, кто тогда подложил мне сердце.
В школе мне валентинок не дарили. А Артему с задней парты дарили. 14 февраля он был похож на телеведущего, разгребающего бутафорский мешок писем от телезрителей: «пишут нам из…», — так много валентинок было у голубоглазого Артема. А у меня валентинок не было; то есть вроде как были… ну, назовем их социальными валентинками. Вот в Амстердаме есть социальные проститутки: они приходят к инвалидам, немощным и безнадежно больным, — а государство за это платит. С социальными валентинками что-то типа того.
Пионерки Аня с Олей садятся и признаются в государственной любви всем, кто по их мнению обделен любовью частной (они почти никогда не ошибаются), а потом на всякий случай пишут и всем остальным (поэтому не ошибаются вообще никогда), — так что не обделен никто. Даже он, сыто улыбающийся строкам «Милый Артем! Желаем тебе любить и быть любимым!», выведенным уверенным пионерским почерком.
«Праздники — это когда государственные цветы гладиолусы засовывают в кефирные бутылки и густо уставляют ими подножие ниши, где, укрытый от воздушной волны, создаваемой пробегающим табуном хулиганов, стоит и слепо блестит масляной краской белый ильич», — пишет про Восьмое марта Татьяна Толстая, вспоминая себя семи лет.
Четырнадцатого февраля не было — и вдруг он, инспирированный американским цветочным лобби (а иначе как?), по нежданной моде появился, заимствовался, растеряв, правда, по дороге все религиозные и смысловые коннотации: если чему и должна учить история Валентина, то свободолюбию — но и терпимости. Вместо этого Валентин явился к нам императивным рефреном «надо», да таким и остался.
На Пасху, на православную Пасху, в нашей семье была традиция, я хорошо это помню, это светлейшие воспоминания. Субботним вечером, перед сном, я клал в изголовье кровати свою маленькую шапку-ушанку. Я долго не засыпал, борол сон, и все хотел хоть глазком увидеть пасхального зайца, который, такой щедрый — неизвестно почему — наполнял шапку сладостями, крашеными яйцами и свежей выпечкой с немецким названием, которое я давно забыл. Это была немецкая, а вернее сказать общеевропейская традиция и общеевропейский заяц. И это было прекрасно. В этом не было никакой догматики — Пасха была православная, заяц был немецкий, ушанка, наверное, была кроличья. И это было прекрасно. В год, когда я перестал верить в Деда Мороза, то, наверное, все еще продолжал верить в пасхального зайца.
Я до сих пор верю в пасхального зайца, и верю в семью. Я так и не поверил в Валентина. Валентин мне не полюбился, а я не полюбился ему.
Если честно, я не знаю ни одного мужчины, исключая владельцев цветочных ларьков, который был бы в восторге от этого праздника. Но всем, кто празднует, — хорошего праздника. Любите и любитесь на здоровье.